II. Ширяев. — В.К. Васильев. — Ярославский антрепренер Лисицын. — К истории Ярославского театра. — Моя фамилия.

Главная / * ИСТОРИЯ КУЛЬТУРЫ / Воспоминания театрального антрепренера / II. Ширяев. — В.К. Васильев. — Ярославский антрепренер Лисицын. — К истории Ярославского театра. — Моя фамилия. 

II. Ширяев. — В.К. Васильев. — Ярославский антрепренер Лисицын. — К истории Ярославского театра. — Моя фамилия.

 В моей памяти очень свежо сохранились воспоминания о двух «вольных» актерах обширной труппы Обрезкова, — Ширяеве и Васильеве, с которыми я сдружился, не смотря на огромную разницу в наших летах.

 Имя Ширяева я позабыл, быть может потому, что оно не было «на слуху», т.е. редко кто называл его по имени и отчеству, а все больше величали «господином Ширяевым». Актером он был безусловно талантливым и во многих трагических ролях не имел соперников, не только на нашей провинциальной сцене, но даже, как говорили, на петербургской, казенной.

 Как товарищ, он был неоценим; всегда ласковый, обходительный, добрый. Все искренно привязывались к нему, и он привязывался ко всем, оказывавшим ему расположение… Быть может, он достиг бы славы и значения, если бы не предательская чарка с водкой, загубившая на Руси не одну самородную силу, избыточно наделенную искрою Божьей.

 Ширяев был одним из первых приверженцев реализма на сцене и противников ходульности, выражавшейся главным образом в резкой приподнятости разговорной речи, ее неестественной певучести, часто переходившей в завывание, и угловатом манерничаньи. Между тем, актеры того времени весь свой успех основывали почти исключительно на этой ходульности, эффектной и приятной для невзыскательных зрителей, ценивших в актере прежде всего зычность голоса и натянутость, которые, не смотря на всю свою фальшивость, теребили их податливые нервы.

 Ширяев не выносил подобных исполнителей, присноравливавшихся ко вкусу публики и невежественно попиравших законы эстетики и естественность. Бывало, указывая на таких актеров, он раздраженно замечал Обрезкову:

 — У вас не актеры, а собаки! Вишь как развылись! Вы бы приказали их метлой разогнать!..

 А самому актеру обыкновенно говорил:

 — Ты кто? Ты собака!

 — То есть, как же это вы так…

 — И дрянная собака, — не лаешь даже, а воешь…

 Но все его замечания и указания оставались, разумеется, гласом вопиющего в пустыне. В понятиях тогдашних театралов никак не укладывалось чувство сценической правды.

 Из жизни Ширяева я помню один замечательный факт, который приписывался, как остроумная проделка, многим провинциальным знаменитостям, но на самом деле, автором его является этот находчивый человек.

 Ширяев почти всегда нуждался в деньгах и у него, бывало, не заваляется ни одна копейка. Обрезков ссужал его редко и не охотно, так что ему вечно приходилось прибегать к сторонним займам; впрочем, и эти сторонние займы имели предел, не потому, чтобы он не расплачивался, — нет, он был очень аккуратен и честен, а потому, что его жалели и на сколько было возможно берегли, так как все его деньги поглощались целиком виноторговлею.

 В одну из критических минут, когда в кредите полу4Шкся безусловный отказ, — а это было незадолго до его бенефиса, — он отправляется к костромскому епископу Самуилу Запольскому-Платонову и рекомендуется актером местной труппы.

 Несколько удивленный таким визитом, Самуил, однако, любезно его принимает и осведомляется, чем может быть он для него полезен?

 — Развозя билеты на свой бенефис, — ответил Ширяев, отвесив низкий поклон, — и визитируя всех почтенных представителей города, я не осмелился пропустить ваше преосвященство.

 — Очень благодарен за внимание, — начал было владыко, — но, как вам, разумеется, не безызвестно…

 — А у меня для вас припасено крайнее к выходу кресло, — перебил его Ширяев, доставая из кармана билет.

 — Я ведь не могу посещать никакие зрелища…

 — Отчего же? — наивно спрашивает Ширяев,

 — Потому что духовному чину не приличествуют светские удовольствия, отчуждающие от мысли о молитве и порождающие всякие соблазны.

 — А не посещая театра, что-нибудь слушать можете?

 — Могу.

 — Хотите я вам оду Державина «Бог» продекламирую?

 — Продекламируйте.

 Ширяев встал в позу и так прочел оду, что епископ пришел в восторг и за билет, оставленный Ширяевым на столе, расплатился двадцатью пятью рублями. На эти деньги бенефициант «пожил в сласть», так что бенефис его пришлось отложить на неопределенное время.

 Василий Карпович Васильев был тоже трагиком и тоже талантливым. Я помню оба его пребывания в Костроме — до и после Принятия на петербургскую сцену, а так же и страдальческую кончину его. Василий Карпович был замечательно красив и представителен: безукоризненная внешность его, при высоком росте и умной, с правильными чертами, физиономии, приковывала к себе взоры многих представительниц прекрасного пола и возбуждала затаенное соревнование. Счастливой победительницей оказалась жена знатного помещика К., очень изящная и привлекательная барыня. Завязался несложный, но таинственный роман, продолжавшийся впрочем не долгое время, по причине отъезда Васильева в Петербург на дебюты, которые устроил ему какой-то влиятельный знакомый. Он дебютировал на Александринской сцене в трагедии «Фингал» и сразу занял в казенной труппе не последнее место. Публика принимала его хорошо, и он слыл опасным соперником Каратыгина. Довольный столичным успехом, Василий Карпович раздобылся отпуском и совершил поездку в Кострому, где было для него так много приятных воспоминаний. Тотчас же Обрезков поставил несколько экстраординарных спектаклей «с участием артиста императорских театров», старого знакомца и любимца костромичей, и взял хорошие сборы.

 Васильев встретился с г-жей К. и в сердцах молодых людей снова вспыхнула прежняя страсть, о которой каким-то образом уже знал «грозный и старый» К.

 Очень неосторожный Василий Карпович, в один из темных вечеров отправился в усадьбу К., отстоявшую от Костромы в десяти-двенадцати верстах, и ловко прокрался на условное место, памятное по прежним свиданиям. Но как велико было его разочарование, когда вместо миловидной г-жи К., пред ним выросла внушительная фигура самого обманутого супруга, окруженного толпой крепостных, с злорадством поджидавших появления непрошенного гостя! За измену жены, К. жестоко отомстил Васильеву, которого еле-живым доставили в гостиницу. Тот же возница, который отвозил его целым и невредимым в усадьбу, привез его искалеченным обратно и сообщил, что К-ские крепостные вынесли его из рощи, уложили в тарантас и приказали скорее убираться с их земли, чтобы еще хуже не было…

 Ночью Васильев послал за мной номерного, который с испуганным выражением лица, чуть не вломился в мою квартиру и стал требовать, чтобы я немедленно отправился к Василию Карповичу.

 — Что с ним? — спросил я посланного, торопливо одеваясь.

 — К-ские мужики его избили!

 Вхожу в номер Васильева и вижу ужасную картину: он лежит полураздетый на кровати; все лицо, грудь, руки, в кровавых ссадинах и подтеках.

 — Что с вами? — бросился я к нему.

 — Плохо, брат, Николай! — ответил он, с трудом переводя дыхание. — Изуродовали… Грудь протоптали… Душу выбили… Самосудом.

 — Кто и за что?

 — За дело, брат…. чужих жен не люби…

 Я было заикнулся о докторе, Васильев от его помощи отказался наотрез.

 — Никто не спасет, — сказал он. — Мне этой ночи не пережить…

 В этом и я не сомневался, так был он не милосердно изувечен; глаза постоянно закатывались под лоб, придавая его лицу мученическое выражение, а из груди вырывались томительные вздохи. После непродолжительного молчания, он вдруг приподнялся на локте и довольно бодро произнес:

 — Умираю, Николай!

 Я встал у его изголовья на колени, он прислонился ко мне и испустил последний вздох.

 Васильева скромно похоронили; о причинах его внезапной смерти никто не допытывался; власти постарались не поднимать неприятной истории и, таким образом, этот возмутительный самосуд остался безнаказанным и все дело кануло в Лету.

 Вскоре после этого события, умер А.С. Карцев, и я остался было не у дел, так как костромской театр в то время пустовал. Тут я задумал уехать куда-нибудь и поступить в труппу, что и случилось осенью 1829 года. С тех пор началась моя скитальческая, актерская и антрепренерская жизнь, продолжавшаяся до первой половины 1880 годов.

 Ярославский антрепренер Лисицын прислал за мной своего режиссера с предложением вступить в состав его труппы на очень выгодных условиях, т.е. на 15-ти рублевое ассигнациями жалованье в месяц, которое своим размером польстило моему самолюбию и представляло в перспективе достаточную жизнь.

 Начал я у Лисицына прямо с первых комических ролей и этого амплуа придерживался все время моего служения сцене. Впрочем, в мой репертуар также входили оперные и оперетные партии, часто не согласные с моим амплуа, но за то подходившие под мой тенор. В то время мы не смели быть разборчивыми в ролях, а играли без всяких отговорок и рассуждений то, что приказывали и, замечательно, что никакая перетасовка ролей иллюзии не нарушала и талантов не уродовала. Каждый актер был актером в широком значении этого слова и такое верное отношение к искусству имело благотворное влияние на развитие провинциального театра.

 Между прочими, у Лисицына служили: знаменитый актер, из дворовых Обрезкова, Варнавий Иванович Караулов, каким-то образом освободившийся от крепостной зависимости и посвятивший себя всецело театру; комик-буфф Орлианский, принадлежавший к дворне князя Урусова, и сын петербургского купца Михаил Яковлевич Алексеев, необыкновенный комик в жизни и злодей на сцене, для каждой пьесы, в которой он исполнял какую бы то ни было роль. Кстати, нужно заметить, что в то крепостное время, господа-помещики, отпускавшие своих дворовых актерствовать у частного антрепренера, получали сами за них жалованье, и ни один из этих подневольных не смел посягать ни на копейку, им же заработанную. Некоторые помещики, в чаянии таких удобных доходов, самолично занимались выработкой драматических талантов у своих крепостных, причем особенное старание прикладывали к тем, которые давали надежду сделаться трагиками, потому что этого рода актеры ценились расчетливыми антрепренерами дороже. Из дворни князя Урусова, кроме Орлианского, были еще другие, второстепенные силы и в общем он за них получал достаточную цифру, которой завидовали весьма многие соседи-помещики.

 После Лисицына, Ярославский театр попал в руки Струкова и Соколова, у которых я продолжал службу в следующий сезон. После этого, я снял в компании с несколькими товарищами костромской театр и сделался полноправным распорядителем. Вслед за этим, я взял Ярославский театр и держал его вместе с Рыбинским. В отдельную антрепризу эти театры не отдавались, — нужно было непременно брать оба и играть зимой — в Ярославле, летом — в Рыбинске. Это было вызвано тем, что на летний театр находилось гораздо больше охотников, нежели на зимний, так как Рыбинск в летнее время представляет из себя громадный торговый пункт и в нем гостит много приезжего народа, не скупящегося на удовольствия, а Ярославль ординарный городишко, с известным числом оседлых жителей, уделяющих на театр скудные остатки экономии. Оба эти театра принадлежали тогда губернскому архитектору Панькову, от которого, после моей антрепризы, вышеупомянутый Алексеев приобрел их в собственность. О дальнейшей судьбе Ярославской сцены расскажу в следующей главе, а эту закончу эпизодом с моей фамилией.

 При антрепризе Лисицына играл я под фамилией Иванова, которую выбрал еще в Костроме, когда упражнялся на сцене Карцева. Моя настоящая фамилия казалась не звучной и неудобопроизносимой для театральных афиш, и я переменил ее на этот слишком заурядный псевдоним, выкроенный из моего отчества. Приобретя в Костроме кое-какую популярность под этой фамилией, я так и остался навсегда Ивановым, и не только на сцене, но даже и в жизни. Случилось это таким обыкновенным образом: когда мне понадобился паспорт и я обратился за ним в присутственное место, то там, знавшие меня лично чиновники, не расспросив толком кто и что я, любезно угодили мне надписью «купец Николай Иванов Иванов». Впоследствии, когда у меня было несколько взрослых сыновей и когда по отжившему закону купеческие дети солдатчине не подлежали, я даже вносил гильдейский капитал, дававший мне права уже действительного купца.