Васюков С.И. Былые дни и годы.

Васюков С.И.

Былые дни и годы.

// Исторический вестник. Историко-литературный журнал. Год двадцать девятый. Том CXIII. Апрель, 1908 г. – С. 864-889. [О Костромской губ.: Из главы XXV. По дороге в ссылку. – С. 876-880].

 ...

XXV

По дороге в ссылку.

Васюков Семен Иванович

На вокзале меня ждали мать, сестра и товарищи. После я узнал, что маленький писарек участка уведомил мать, когда и куда меня повезут. Бывают добрые люди и в участках. Писарек рисковал, ибо выдал «государственную тайну».

Строгие жандармы не позволили мне проститься с родными и даже смотреть на них через окно вагона. Насилу добились провожавшие, чтобы передать мне белье и некоторую одежду, а также пятьдесят рублей денег.

Унтер-офицер Дорожкин (и фамилия-то какая!) стал мне противен: я ни разу не встречал такого поспешно-грубаго жандарма; он горел исполнением долга, в нем не было ничего человеческаго, - это был циркулярный жандарм, для котораго секретный циркуляр был Бог и закон.

Я решил игнорировать Дорожкина, не вступать с ним ни в какия беседы, одним словом, не говорить ни одного слова. Другой, Серегин, был дурак, как огня боявшийся своего непосредственнаго начальника. Я уверен, что если бы Дорожкин приказал убить меня, то Серегин ни на минуту не задумался и уничтожил бы меня хладнокровно, по-дурацки, как муху.

Раздался третий звонок, прогудел свисток, вагон тихо тронулся с места, и я встал, чтобы подойти к окну и кивнуть головой в последний раз матери и друзьям. Дорожкин схватил меня за плечи, я рванулся и толкнул жандарма так, что он покатился на пол. Я помню безсмысленно устремленные на меня глаза Серегина: они были круглые и стоячие. Я засмеялся громко и нервно. Послышались сочувственныя мне фразы. Дорожкин, красный от волнения и злобы, стал прогонять публику с нашего края вагона, при этом пихнул в шею какого-то крестьянина с мешком за плечами. Помещались мы в третьем классе, но сопровождавший жандарм на ходу поезда требовал, чтобы нас перевели в отдельное купе второго класса, но, к моему удовольствию, это требование обер-кондуктором не было исполнено.

Я устроился и растянулся на лавке, слушая враждебные возгласы по отношению жандармов и жалостливые по отношению ко мне. Я скоро уснул и проснулся в Ярославле, куда поезд прибыл рано утром. Дорожкин меня торопил и, когда мы вышли с вокзала, сейчас же посадил на извозчика и сел со мной, конечно рядом, и мы двинулись. Скоро прибыли на почтовую станцию, где забегали ямщики, засуетился смотритель. Через каких-нибудь десять минут была подана тройка, и мы помчались. Куда? Неизвестно. Я видел, что мы ехали по берегу Волги, по которой красиво плыли вниз и вверх пароходы. Был конец августа, кажется, 30-е число, погода стояла превосходная.

Ранняя осень была ясна и грустна, что удивительно подходило к моему настроению.

Почтовые лошади

Мы проезжали станции, быстро меняли лошадей и спешили. Зачем? Так надо было по циркуляру. По циркуляру же мы ехали из Ярославля до Костромы на почтовых лошадях, а не на пароходе, что, конечно, было бы дешевле. Но что за экономия? Что деньги для администрации, когда у ней свои таинственныя соображения? После выяснилось, что от Костромы мы мчались вперед не по почтовому тракту, а какими-то окольными путями, чтобы меньше народа могло лицезреть нашу мирную компанию.

Итак, вперед! Бешено мчатся кони, грозно сидит рядом со мной Дорожкин, держась одной рукой за белокурый ус, другой за кобур револьвера, на груди у него кожаная сумка с секретным предписанием: «Едет С. Васюков в сопровождении Дорожкина и Серегина, и давать ему, Васюкову, немедленно лошадей, предпочтительно даже перед почтой».

Каково?... Едет, а не везут неизвестно куда… Не правда ли – деликатно?

Под вечер приехали в Кострому, где жандармы кушали, а я от ужина отказался, что, повидимому, смутило Дорожкина.

 - Пожалуйста, заказывайте, что хотите… Я расплачусь казенными деньгами! – важно проговорил жандарм.

Я продолжал молчать. В самом деле, вот уже сутки, как у меня ничего не было во рту, и есть мне не хотелось. Я чувствовал горечь в желудке и так же горько было у меня на сердце. От езды меня разбило, ныла спина, болели плечи; я предполагал, что в городе мы переночуем. Но нет, мы тронулись дальше и ехали всю ночь. Я дремал, мне было все равно, куда меня везут. По временам Дорожкин заговаривал со мною.

- Вот бы переночевать на станции хорошо! Но запрет от начальства… день и ночь ехать по циркуляру!

Я молчал.

- Непривычно для вас, - продолжал мой невольный спутник. – Еще бы!

Я продолжал упорно молчать.

На станции жандармы закусывали, пили чай, предлагали мне. Я продолжал отказываться.

Не заболели ли чем? – с тревогой спрашивал меня Дорожкин. – Покушали бы! …

И мы ехали, спешили, и мне было томительно-грустно.

Пошли костромские леса, которые густыми стенами стояли по сторонам широкой дороги. Было превосходное свежее утро, когда мы проезжали между живых стен еще зеленаго, но уже начинавшаго желтеть леса. Было видно, как кружились и падали на землю отживщия листья березы и осины.

Ямщик для отдыха пустил лошадей шагом.

- И грибов же здесь по опушкам – страсть! – проговорил он, закуривая трубку. – Все белые…

- Вот бы зажарить их в сметане! – проговорил я невольно.

Дорожкин оживился.

 - В самом деле, кушать будете? Пойдемте собирать грибы!

Я отказался.

Тогда Дорожкин приказал Серегину слезть с брички, ямщик соскочил тоже и, бросив мне вожжи, сказал:

- Не трогайте только, оне будут итти шагом?

Все трое пошли на опушку, и я видел, как они нагибались, собирая грибы.

Лошади шли тихим, ровным шагом. Это была хорошая тройка молодых и сильных коней, которыми я некоторое время любовался. Потом я лег на дно брички и стал смотреть на голубое небо.

Васюков Семен Иванович (1854-1908)

В моем воображении проносились обрывки минувших впечатлений, я думал почему-то о Достоевском, думал об огромной неустроенной России, которую кучка революционеров желала упорядочить и ввести в какия-то рамки. Я думал о сером, непосредственном мужике, котораго любил, сам не зная почему.

«Но ведь и Дорожкин мужик, только жандармской, а не сермяжной шкуры… и все полицейские и тюремщики тоже мужики!» - шептал мне какой-то голос.

В нетерпеливом волнении я рванулся, чтобы встать: вожжи были подо мной. Не знаю, дернул ли я их, или лошади прсото испугались моего быстраго появления со дна брички, но оне схватились с места и понесли.

Боже, что произошло!

За мной загремели выстрелы, послышались крики.

Я взял в руки вожжи и без труда остановил тройку. Оглянувшись, я увидел бежавших с револьверми в руках моих спутников-жандармов, за которыми спешил ямщик, роняя грибы из своей шапки, которую он на ходу надевал. Все были взволнованы, особенно Дорожкин, который вскочив в экипаж и обняв довольно крепко мой стан рукою, бледный, с волнением закричал: «Пошел! Скорей!» Ямщик, пробормотав: «Эх, барин», хлестнул лошадей, которыя бешено помчались.

 - А где же грибы? – спросил я со смехом.

Дорожкин не отвечал, прижимая меня крепче, как свою невесту, которую влюбленный оберегал от опасности.

Мне было смешно и грустно.

Приехали на станцию без грибов, но мне так захотелось есть, что я попросил молока и хлеба. Дорожкин стал успокаиваться.

Мы продолжали ехать почти без сна день и ночь. Жандармам было плохо, но я ухитрялся не только дремать, но даже спать, устраиваясь на бричке в полулежачем положении. Жандармы охраняли мою персону бдительно – это были какие-то нервные жандармы и, надо отдать справедливость, совершенно глупые.

В начале нашего пути я предлагал им отдохнуть на одной из станций, но Дорожкин резко отказался, сославшись на циркуляр. Но вот пришло время, когда он утомился действительно и сказал мне: «а можно бы на следующей станции отдохнуть часика два-три?»

- А как же циркуляр? – спросил я жандарма.

Дорожкин вздрогнул и посмотрел на меня внимательно.

 - Если не хотите, будем ехать…

И мы ехали, хотя отношения между нами смягчились, и мы, хотя коротко, но иногда разговаривали. Дорожкин, усматривая во мне врага императора, на каждой станции, останавливаясь перед государевым портретом, хвалил красоту его, осанку, думая, вероятно, этим мне досадить. Потом он перестал это делать и даже выдал мне «государственный совет», таинственно сказав, что меня везут в Вятку.

- Жаль, что не в Вологду, - прибавил он.

- Почему же?

- В Вологде губернатором Дараган. Он хорошо принимает из вашего сословия, сейчас чай предоставляет, закуску разную. Ну, а этого губернатора я не знаю, какой он, строгий, или нет?

Мне было все равно, куда ехать, в Вологду, в Вятку, или к «чорту на кулички».

Мы проезжали села, какие-то заштатные города с повалившимися и с забитыми окнами домами, города, где, кроме тощих, с опущенными хвостами собак, мы никого не видели. Было уныло и грустно в этой части России. Правда, некоторая холмистая половина Кологривскаго уезда отличается своеобразной прелестью. Прочны и хороши в селах постройки, сравнительно зажиточно живут крестьяне… Какия вычурныя крыльца! Что за вырезныя ворота! Холмы и перелески и живописныя речки – все это действовало хорошо  на душу ссыльнаго, но грусти, томительной грусти изгнать из сердца не могла эта русская. Красивая, но все-таки серая природа.

Вперед и вперед, ближе к северу, к вологодским болотам. Вот унылыя, гнетущия места! Мы проезжали Никольский уезд (Вологодской губернии), где каждаго оптимиста, я уверен, посетит мысль о самоубийстве. Среди болот, можжевельника и хвойнаго, нездороваго леса расположены починки из трех-четырех хат, жалких, бедных. От этого починка до другого такого же двадцать и более верст… Что за дороги! Какие пути! Мы ехали на четверке, и лошади с трудом, шаг за шагом вытягивали бричку из колдобин и всяких препятствий большой дороги. Мы прыгали по обнаженным корням деревьев, колыхались, как в лодке по волнам, гнулась наша бричка то направо, то налево. Трудно было и безпредельно мрачно!

...